Відео

Тут соло, про тебя второй куплет". Ей кажется, ей триста сорок лет. Он написал ей пять влюблённых песен. Она кивает, пряча лоб во тьму, И отвечает мысленно ему, Но более себе: "Труха и плесень". Он зной; зарница; певчее дитя. Он, кажется, ликует, обретя В ней дух викторианского романа. И поцелуи с губ его текут, Как масло ги, как пенье, как лоскут Соленого слоистого тумана. Июль разлёгся в городе пустом Котом и средоточием истом И все бульвары сумерками выстлал, Как синим шелком; первая звезда, Как будто кто-то выстрелил сюда: Все повернули головы на выстрел. Спор мягкости и точного ума, Сама себе принцесса и тюрьма, Сама себе свеча и гулкий мрамор, Отвергнутость изжив, словно чуму, Она не хочет помнить, по кому Своим приказом вечно носит траур. Она его, то маясь, то грубя, Как будто укрывает от себя, От сил, что по ночам проводят обыск: Ни слова кроме вежливого льда. Но он при шутке ловит иногда Её улыбки драгоценный проблеск. Ее в метро случайно углядев, Сговорчивых и дерзких здешних дев Он избегает. Пламенем капризным Пронизанный, нутро ему скормив, Он чувствует какой-то старый миф. Он как-то знает, для чего он призван. Так циферблат раскручивают вспять. Дай Бог, дай Бог ему досочинять Ей песни эти, чтоб кипело всё там От нежности прямой, когда домой Она придет и скажет "милый мой" И станет плакать, будто в семисотом.

летние любовники, как их снимал бы лайн или уинтерботтом брови, пух над губой и ямку между ключиц заливает потом жареный воздух, пляшущий над капотом старого кадиллака, которому много вытерпеть довелось она движется медленно, чуть касаясь губами его лица самой кромки густых волос послеполуденный сытый зной, раскаленный хром, отдаленный ребячий гогот тротуары, влажные от плавленого гудрона и палых ягод кошки щурят глаза, ищут тень, где они прилягут завтра у нее самолет и они расстаются на год видит бог, они просто делают все, что могут тише, детка, а то нас копы найдут или миссис салливан, что похлеще море спит, но у пирса всхлипывает и плещет младшие братья спят, и у них ресницы во сне трепещут ты ведь будешь скучать по мне, детка, когда упакуешь вещи когда будешь глядеть из иллюминатора, там, в ночи... - замолчи, замолчи. пожалуйста, замолчи.

и когда наступает, чувствуешь некое облегчение: всё предвидел, теперь не надо и объяснять. истина открывается как разрыв, как кровотечение - и ни скрыть, ни вытерпеть, ни унять. смуглый юноша по утрам расправляет простыни, оставляет нам фруктов, что накормили бы гарнизон. - где вы были в последние дни земли? - мы жили на острове. брали красный арабский мальборо и глядели на горизонт. мы шутили: не будет дня, когда нас обнаружат взрослыми, - ничего живого не уцелеет уже вокруг. - что вы знали об урагане? - что это россказни для туристов, жаждущих приключений, и их подруг. ровно те из нас, кого гибель назначит лучшими, вечно были невосприимчивы к похвалам. - что вы делали в час, когда туча закрыла небо? - обнявшись, слушали, как деревья ломаются пополам. вспоминали по именам тех, кто в детстве нравился, и смеялись, и говорили, что устоим. старый бармен, кассу закрыв на ключ, не спеша отправился ждать, когда море придет за ним.

Друг друговы вотчины - с реками и лесами, Долинами, взгорьями, взлетными полосами; Давай будем без туристов, а только сами. Давай будто растворили нас, погребли В биноклевой мгле. Друг друговы корабли. Бросаться навстречу с визгом, большими псами, Срастаться дверьми, широтами, адресами, Тереться носами, Тросами, Парусами, Я буду губами смугло, когда слаба, Тебя целовать слегка в горизонтик лба Между кожей и волосами. В какой-нибудь самой крошечной из кают, Я буду день изо дня наводить уют, И мы будем слушать чаечек, что снуют Вдоль палубы, и сирен, что из вод поют. Чтоб ветер трепал нам челки и флаги рвал, Ты будешь вести, а я отнимать штурвал, А на берегу салют чтоб и карнавал. Чтоб что-то брать оптом, что-то - на абордаж, Чтоб нам больше двадцати ни за что не дашь, А соль проедает руки до мяса аж. Чтоб профилем в синь, а курсом на юго-юг, Чтоб если поодиночке - то всем каюк, Чтоб двое форева янг, расторопных юнг, И каждый задира, бес, баловник небес, На шее зубец Акулий, но можно без, И каждый влюбленный, злой, молодой балбес. В подзорной трубе пунктиром, едва-едва - Друг друговы острова. А Бог будет старый боцман, гроза морей, Дубленый, литой, в наколках из якорей, Молчащий красноречиво, как Билл Мюррей, Устроенный, как герой. Мы будем ему отрадой, такой игрой Дельфинов или китят, где-то у кормы. И кроме воды и тьмы нет другой тюрьмы. И нету местоимения, кроме «мы». И, трюмы заполнив хохотом, серебром Дождливым московским - всяким таким добром, Устанем, причалим, сядем к ребру ребром И станем тянуть сентябрь как темный ром, И тихо теплеть нутром. И Лунья ладонь ощупает нас, строга - Друг друговы берега. И вечер перченым будет, как суп харчо. Таким, чтоб в ресницах колко и горячо. И Боцман легонько стукнет тебя в плечо: - До скорого, брат, попутных. Вернись богатым. И бриз в шевелюре будет гулять, игрив. И будет назавтра ждать нас далекий риф, Который пропорет брюхо нам, обагрив Окрестную бирюзу нами, как закатом.

Мы нет, не увидимся; не потому, что не захотим или не сможем, а потому же, почему мы не купили себе грузовик «Киндер-сюрпризов», когда выросли, хотя в детстве себе клятвенно обещали: это глупо, этого не нужно больше, другой уровень восприятия, сознания, понимания целесообразности. Прошлого не будет больше, и будущего не будет, они устареют, выйдут из обращения, как ветхие купюры, на которые давно ничего не купишь; потому что измерений станет больше, и оптика понадобится другая, и весь аппарат восприятия человека покажется старыми «Жигулями» по сравнению с суперсовременным аэробусом. И все вот эти любови и смерти, разлуки и прощания, стихи и фильмы, обиды и измены - это всё будет большой железной коробкой из-под печенья, в которой лежит стопка вкладышей из жевательной резинки «Love Is», которые ты в детстве собирал с таким фанатичным упорством, так страшно рыдал, когда какой-нибудь рвался или выкрадывался подлым ребёнком маминых друзей; и ты после смерти не испытаешь ничего по отношению к этому, кроме умиления и печали: знать бы тебе тогда, какие это мелочи всё, не было бы ни единого повода так переживать. Там всё будет едино, и не будет никакой разницы, кто мама, кто я, кто мёртвый Котя, кто однокурсница, разбившаяся на машине восемь лет назад; личности не будет, и личной памяти не станет, и её совсем не будет жаль: всё повторяется, всё похоже, нет ничего такого уж сверхуникального в твоём опыте, за что можно было бы так трястись: эй, все любили, все страдали, все хоронили, все корчились от отчаяния; просто тебе повезло, и ты мог передать это так, что многие себя узнавали; ты крошечное прозрачное стрекозье крылышко, обрезок Божьего ногтя, пылинка в луче, волосок поверх кадра, таких тебя триллионы, и всё это - Бог; поэтому мы не увидимся, нет. Мы - как бы это? - срастёмся. Мы станем большим поездом света, который соберёт всех и поедет на сумасшедшей скорости, прокладывая себе путь сквозь тьму и отчаяние; почему ты бываешь так упоительно счастлив, когда кругом друзья, и музыка, и все рядом, и все такие красивые, и все смеются? Почему это будто Кто-то вас в этот момент фотографирует, снимает кадр, совершенно отдельный от течения жизни, восхитительный, пиковый, вневременной? Вот такое примерно чувство, только ты не можешь сказать, кто ты точно на этой фотографии. Это не очень важно, на самом деле. Просто - кто-то из них. Кто-то из нас. Кто-то.

а на третий год меня выпустят, я приду приникнуть к твоим воротам. тебя кликнет охранник, ты выйдешь и спросишь - кто там? мы рискнём говорить, если б говорили ожог и лёд, не молчали бы чёрт и ладан: "есть порядок вещей, увы, он не нами задан; я боюсь тебя, я мертвею внутри, как от ужаса или чуда, столько людей, почему все смотрят, уйдём отсюда. кончилась моя юность, принц дикий лебедь, моя всесильная, огневая, я гляжу на тебя, по контуру выгнивая; здорово, что тебя, не задев и пальцем, обходят годы, здорово, что у тебя, как прежде, нет мне ни милости, ни свободы я не знаю, что вообще любовь, кроме вечной жажды пламенем объятым лицом лечь в снег этих рук однажды, есть ли у меня еще смысл, кроме гибельного блаженства запоминать тебя, чтоб узнать потом по случайной десятой жеста; дай мне напиться воздуха у волос, и я двинусь своей дорогой, чтобы сердце не взорвалось, не касайся меня, не трогай, сделаем вид, как принято у земных, что мы рады встрече, как-то простимся, пожмём плечами, уроним плечи" если тебя спросят, зачем ожог приходил за льдом, не опасна его игра ли, говори, что так собран мир, что не мы его собирали, всякий завоеватель раз в год выходит глядеть с досадой на закат, что ни взять ни хитростью, ни осадой, - люди любят взглянуть за край, обвариться в небесном тигле, - а вообще идите работайте, что это вы притихли.

тоска по тебе, как скрипка, вступает с высокой ноты, обходит, как нежилые комнаты, в сердце полости и темноты, за годы из наваждения, распадаясь на элементы, став чистой мелодией из классической киноленты давай когда-нибудь говорить, не словами, иначе, выше, о том, как у нас, безруких, нелепо и нежно вышло, как паника обожания нарастает от встречи к встрече, не оставляя воздуха даже речи выберем рассветное небо, оттенком как глаз у хаски, лучше не в этом теле, не в этой сказке, целовать в надбровья и благодарить бесслёзно за то, что всё до сих пор так дорого и так поздно спасибо, спасибо, я знала ещё вначале, что уже ни к кому не будет такой печали, такой немоты, усталости и улыбки, такой ослепительной музыки, начинающейся со скрипки пронзающей, если снишься, лучом ледяного света, особенно в индии, где всё вообще про это - ничто не твоё, ничто не твоё, ни ада, ни рая нет вне тебя самого, отпусти, не надо

вскинуться на конечном контроле, в безлюдном солнечном терминале господи, какую мы чушь пороли, как чужую про нас прилежно запоминали как простые ответы из нас вытягивались клещами сколько чистого света слабые хрусталики не вмещали что за имена у нас бились в височной доле, почему мы их вслух не произносили сколько мы изучили боли, так ничего не узнав о силе маялись, потели, пеклись о доме и капитале, пока были при теле, рожали бы и ваяли, но мы роптали, пересчитывали потери под нарастающий жадный рокот, ничьей помощи не хотели, не позволяли больного трогать подрывались в запале производить килотонны пыли шибко много мы понимали, покуда нас не развоплотили так послушай меня, пока не объявлен вылет, пока дух из меня, как стакан кипятка, не вылит, но пейзаж подтаивает, как дым, не рождает эха для меня ничто не было святым, кроме твоего смеха он вскипал, что-то горькое обнажив, на секунду, малость я был только тогда и жив, когда ты смеялась

а на первый взгляд, мертвые берега: ни геолога, ни ночлега, только вьюга, дорога, каторга, кали-юга; всякая книга - «десять столетий снега», всякая песня - «где нам искать друг друга». но как боль неостра, бери к роднику канистры, как стемнеет, пой у костра про года и версты; женщины хохочут так, что вокруг рассыпают искры, и глядят на тебя как сестры. кроме нефти, тут разной скани есть и финифти, рюмочки готовьте, на скатерть ставьте; старики прозрачны, как детский палец на кнопке в лифте, все тебе расскажут и о вожде, и о космонавте. медицина здесь угрожает здоровью, врачи - леченью,бездна часто подходит к самому изголовью, между мифом и явью много веков кочевье, постигаемое не логикой, но любовью. но как боль неостра, сразу кажется: столько детства, столько мудрого юмора, горестного богатства. стоит, чудится, пообвыкнуться, оглядеться - и всему пригодиться, сбыться и оправдаться.

Старый Тодуа ходит гулять пешком, бережет экологию и бензин. Мало курит, пьет витамин D3, тиамин и кальций. Вот собрался было пойти слушать джаз сегодня - но что-то поздно сообразил. Джазом очень в юности увлекался. Тодуа звонила сегодня мать; иногда набирает брат или младшая из кузин, - Он трещит с ними на родном, хоть и зарекался. Лет так тридцать назад Джо Тодуа был грузин. Но переродился в американца. Когда Джо был юн, у него была русская маленькая жена, Обручальное на руке и два сына в детской. Он привез их сюда, и она от него ушла - сожалею, дескать, Но, по-моему, ничего тебе не должна. Не кричала, не говорила «тиран и деспот» - Просто медленно передумала быть нежна. И с тех пор живет через два квартала, в свои пионы погружена. Сыновья разъехались, - Таня только ими окружена. Джо ей делает ручкой через забор - с нарочитой удалью молодецкой. А вот у МакГила за стойкой, в закусочной на углу, Происходит Лу, хохотушка, бестия и - царица. Весь квартал прибегает в пятницу лично к Лу. Ей всегда танцуется; и поется; и ровно тридцать. Джо приходит к ней греться, ругаться, придуриваться, кадриться. Пережидать тоску, острый приступ старости, стужу, мглу. - Лу, зачем мне кунжут в салате - Лу, я же не ем кунжут. - Что ж я сделаю, если он уже там лежит. - Лу, мне сын написал, так время летит, что жуть, Привезет мою внучку - так я тебе ее покажу, У меня бокалы в шкафу дрожат - так она визжит. - Джо, я сдам эту смену и тоже тебе рожу, А пока тут кружу с двенадцати до восьми - Не трави меня воображаемыми детьми. - Она есть, ты увидишь. Неси мой стейк уже, не томи. Если есть двусмысленность в отношениях - то не в их. Джо - он стоит того, чтобы драить стойку и все еще обретаться среди живых. Лу, конечно, стоит своих ежедневных заоблачных Чаевых

Барбара Грэйн благодарна своей болезни - если б не она, то пришлось бы терзаться сущими мелочами: Думать о муже, которого только радио бесполезнее, просыпаться, когда он кричит ночами; Злиться на сыновей, их ухмылки волчьи, слова скабрезные, если б не потребность в деньгах, они бы её и вовсе не замечали. А мигрень - лучше секса и алкоголя, лучше шопинга, твою мать, и поездки за город на природу: Это пять часов ты блюёшь от боли, с передышкой на пореветь, перестать дрожать, лечь лицом в ледяную воду; Лопаются линзы в глазах, струны подо лбом, а затем отпускает тебя на волю, и вот тут узнаёшь ты истинную свободу. Потому что Барбаре сорок пять, ничего не начнётся заново, голова седая наполовину, не золотая. Если в будущее глядеть, холодны глаза его, её ноша давно сидит на ней, как влитая. Но ей ведомо счастье - оно почти осязаемо, когда смерть дважды в месяц жует тебя, не глотая. Барбара глядит на себя из зеркала, свет становится нестерпим, дёргается веко. Через полчаса, думает она, всё уже померкло, на поверхности ни предмета, ни звука, ни человека. Только чистая боль, чтоб ты аж слова коверкала, за четыре часа проходит четыре века. А потом, говорит себе Барбара, после приступа, когда кончится тьма сырая и чертовщина, Я пойду напьюсь всего мира свежего, серебристого, для меня только что налитого из кувшина, И начну быть живая полно, живая пристально, так, чтоб если любовь гора, моё сердце - её вершина.

Ну значит ты не доросла🤷‍♂️ вот и все

Худейте, если вам кажется, что пора

Это не критика, а хамство. Она выглядит прекрасно , а то что не соответствует вашим вкусам, рамкам, параметрам и трафаретам-это ваша персональная проблема, не надо её вешать на Веру

давно купили? 14 дней на возврат - возможно, еще успеваете вернуть?

@@user-cf6eg3cv5p не, я после этого купил более ста лучших книг мировых, визуализировал 20 книг, наверное 150 часов материала на ютуб, около 10 тыс клипов